ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ мысли
Миф о человеке в романе Ф. Достоевского
л
"Братья Карамазовы"
И. И. ЕВЛАМПИЕВ
Роман "Братья Карамазовы" - самое философское произведение Достоевского. Здесь выражению определенной системы идей подчинены абсолютно все элементы романной конструкции - от общего сюжетного построения до отдельных реплик героев, даже второстепенных. Можно не сомневаться, в романе нет ни одной детали, которая не была бы подчинена целому, не служила бы выражению определенных моментов идейного содержания (в этом смысле итоговое произведение Достоевского с наибольшей убедительностью свидетельствует против надуманной концепции "полифонии" М. Бахтина).
К сожалению, до сих пор мы не имеем даже приблизительного эскиза всей той грандиозной философской постройки, которая скрыта за богатым фасадом романной жизни героев. В предыдущей работе мы попытались подступиться к выявлению основных слагаемых того мировоззрения, которое Достоевский вложил в свое произведение, через анализ "бунта" Ивана Карамазова и его поэмы о Великом инквизиторе2. Однако раскрытия смысла только одного, пусть даже самого важного эпизода романа, конечно, недостаточно для адекватного понимания всего замысла писателя. На самом деле таких ключевых эпизодов в романе - три, причем во всех трех участвует Алеша Карамазов; в двух из них он выслушивает исповеди своих братьев, Дмитрия и Ивана, в третьем он в видении-сне по-своему представляет евангельский сюжет о браке в Кане Галилейской. Первый и третий из этих фрагментов, кроме того, внутренне связаны между собой, поскольку в обоих речь идет о сущности радости - понятия чрезвычайно важного для раскрытия философского содержания романа. Именно об этом мы и будем говорить в настоящей работе.
Начало первого эпизода, исповеди Дмитрия перед Алешей, носит очень странный характер, поскольку содержит несколько стихотворных фрагментов с загадочным содержанием, которое не очень вяжется с романным образом Дмитрия (дебошир, пьяница и развратник, хотя и благородный). У читателя в этом месте романа вполне может возникнуть недоумение по поводу того, зачем автор вкладывает столь странные стихи в уста своего героя. Объясняется этот факт достаточно просто: Дмитрий - это герой-
1 Работа выполнена в рамках программы, поддержанной Российским гуманитарным научным фондом, проект < 08-03-00634а.
2 См.: Евлампиев И.И. Великий инквизитор, Христос и дьявол: новое прочтение известной темы Достоевского // Вопросы философии. 2006. № 3.
© Евлампиев И.И., 2008 г.
"идеолог", и он обязан в каких-то эпизодах дать ясное раскрытие своей идеи. При этом понятно, что он - человек совершенно иного, почти противоположного типа по отношению к Ивану с его рациональностью, логичностью, философской строгостью. Поэтому было бы странно, если бы Дмитрий излагал свою идею столь же последовательно и рационально, на протяжении десятков страниц, как это делает Иван в аналогичной исповеди, содержащейся в главах "Бунт" и "Великий инквизитор", - без малейшего нарушения художественного правдоподобия.
В случае с Дмитрием все оказывается существенно иным, чем в исповеди Ивана. Важнейшая философская идея, носителем которой он является, выражается не в форме рационального рассуждения, а в форме поэтического мифа. Этот миф непосредственно касается главной темы романа - понимания человека, его сущности, оснований его бытия и целей его существования. Поэтому по своему существу он оказывается мифом о человеке; в нем раскрывается важнейший аспект той тайны человека, которую всю жизнь пытался разгадать Достоевский.
Еще до начала своей исповеди, только встретив Алешу в саду дома, примыкающего к дому их отца, Дмитрий произносит стих:
"Слава Высшему на свете, Слава Высшему во мне!.." (14; 96)3.
Здесь "Высший" - это, конечно же, Бог, и мы видим, что исповедь Дмитрия перед Алешей начинается с той же самой темы, которая будет в центре более поздней беседы Алеши и Ивана - с проблемы веры в Бога и судьбы человека в нашем несовершенном мире. Дмитрий своей стихотворной фразой однозначно подтверждает, что верует в Бога, но его Бог оказывается некоей высшей силой, в равной степени действующей в природе и в отдельной личности. В своей вере Дмитрий оказывается сторонником мистического пантеизма, известной и влиятельной еретической традиции, популярной в европейской философии на протяжении многих столетий (от Эриугены до Шеллинга и Гегеля). От Дмитрия мы, конечно, не ждем точного изложения главных принципов этой философской традиции. Тем не менее ее контуры достаточно ясно угадываются в том мифе о человеке, который с ним связан.
"Я хотел бы начать... мою исповедь... гимном к радости Шиллера", - говорит Дмитрий (14; 98); однако начинает он не с гимна, а со стихотворения того же Шиллера "Элевсинский праздник":
"Робок, наг и дик скрывался Троглодит в пещерах скал, По полям номад скитался И поля опустошал <...> И куда печальным оком Там Церера не глядит -В унижении глубоком Человека всюду зрит!" (14; 98).
В нарочито наивном тексте речь идет о некоем первобытном, первичном состоянии человека, которое было отмечено печатью униженности, радикального несовершенства, богоставленности ("И нигде богопочтенья не свидетельствует храм" (14; 98)). Следующие слова Дмитрия, обращенные к Алеше, превращают это поэтическое описание в символическое отражение важнейшего слагаемого сущности человека как такового, вне зависимости от эпохи и условий его существования. "Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном че-
3 Здесь и далее все цитаты из произведений Достоевского даны по полному собранию сочинений с указанием тома и страниц.
ловеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек" (14; 99; курсив мой. - И.Е.). Отождествляя себя с мифологическим героем стихотворения ("троглодитом"), Дмитрий недвусмысленно показывает, что его самого нужно рассматривать как своего рода мифологического героя, который, по закону функционирования мифа, в конкретно-индивидуальной форме выражает некую универсальную истину о любом человеке.
Констатировав униженность "первичного" человека, присутствующего в каждом из нас, Дмитрий дает намек на то, как можно ее преодолеть (в стихотворении Шиллера это требование, которое Церера обращает к человеку): "Чтоб из низости душою Мог подняться человек, С древней матерью-землею Он вступи в союз навек" (14; 99).
Дмитрий тут же отвергает буквальный смысл упомянутого союза: "Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне, мужиком сделаться аль пастушком?" (14; 99). Здесь перед нами снова сложный символ, смысл которого не лежит на поверхности.
"Подняться" человеку оказывается особенно трудно потому, что он внутри себя не является цельным; Дмитрий в лаконичной метафорической форме воспроизводит ту диалектическую модель человека, которая является одним из важнейших итогов размышлений Достоевского над тайной человека и которая может быть без труда проиллюстрирована на любом из главных героев "Братьев Карамазовых". "Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть" (14; 99). Отметим здесь чрезвычайно важные мотивы: говоря "Бог мой", он признает Бога внутренней силой своей души, при этом "в то же самое время" там присутствует и дьявол. Такое понимание Бога и дьявола - как собственных начал человеческой личности - многократно повторяется в романе. Пожалуй, самый яркий пример - история "таинственного посетителя", про которую рассказывает Зосима, вспоминая свою молодость. Этот "таинственный посетитель" сначала признался Зосиме в убийстве, а затем решил убить его, чтобы никто не знал о его преступлении. Позже он так описывает то, что происходило в его душе: "Я только тебя ненавидел и отомстить тебе желал изо всех сил за все. Но Господь мой поборол диавола в моем сердце. Знай, однако, что никогда ты не был ближе от смерти" (14; 283; курсив мой. - И.Е.).
Однако в том мифе о человеке, который излагает Дмитрий, точнее, которым он сам является, более важным оказывается другое. Его слова "я все-таки и твой сын, Господи" намекают на Иисуса Христа, развивают идею тождества каждого человека с Христом как абсолютным человеком, дающим норму, образец для каждого. Но самыми главными здесь оказываются слова об ощущении радости, "без которой нельзя миру стоять и быть". В этих словах - кульминация исповеди Дмитрия (точнее, ее первой, идейно-философской части); после этих слов он, наконец, читает фрагмент из гимна "К радости" Шиллера:
"Душу божьего творенья Радость вечная поит, Тайной силою броженья Кубок жизни пламенит; Травку выманила к свету, В солнце хаос развила И в пространствах, звездочету Неподвластных, разлила.
У груди благой природы Всё, что дышит, радость пьет; Все созданья, все народы За собой она влечет <...>" (14; 99).
Именно указанная радость выступает как форма союза человека с "матерью-землею", с природой. При этом существенно, что в данном случае мифологические категории радости и природы оказываются независимыми от "парных" категорий Бога и дьявола, определяющих сущность человека. Этот факт настолько важен, что на него стоит обратить особое внимание.
Последние строки цитируемого Дмитрием фрагмента из гимна Шиллера сообщают, что радость
"<...> Нам друзей дала в несчастье, Гроздий сок, венки харит, Насекомым - сладострастье... Ангел - Богу предстоит" (14; 99).
Последние две строчки несут особенно глубокий смысл, их можно понять как противопоставление радости, дающей насекомым сладострастье, и Бога, пред которым предстоит ангел. По контексту этого противопоставления можно заключить, что ангел не имеет той радо
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.