ных, для того чтобы исследовать все более глубокие уровни строения и организации материи. Такую установку в университетской лаборатории не поставишь.
Ученые-теоретики такого ранга, как упомянутые выше, сами на ускорителях не работают, хотя, конечно, всегда в курсе дела, какие результаты там получают экспериментаторы. Так что они не являются членами больших коллективов в прямом смысле этого слова. Свою долю работы - выдвижение гипотез, формулировку концепций и т.п. они могут делать в своих кабинетах и дома. Результаты их работы - статьи, книги, выступления на симпозиумах и конференциях.
Проведение современного эксперимента действительно дорогостоящее предприятие. Тем не менее не нужно путать экспериментальную часть фундаментальных исследований с прикладными разработками. Так же, как теоретические исследования, экспериментальные работы имеют единственную цель - получение объективно истинных знаний о природе. Они также - часть фундаментальных исследований. Так что, несмотря на то что они требуют финансирования, товаром они не являются. Все данные экспериментов становятся сразу же известными и доступными для других ученых через интернет, опубликованные статьи, препринты и т.п.
И все же, именно то обстоятельство, что экспериментальное оборудование и проведение экспериментов в фундаментальной науке стали очень дорогими и нуждаются в больших финансовых вложениях, может повлиять на будущее фундаментальной науки. В этом А.Л. Никифоров прав. Если финансирование экспериментальной составляющей фундаментальных исследований будет остановлено, она действительно может прекратить свое существование. Хочется надеяться, что этого не произойдет, и что наука сохранится так же, как сохранятся театр, кино, спорт. Прогнозировать в данном случае - дело неблагодарное. Но думается, что в правительствах европейских стран и США сидят не такие уж глупые люди и что общественность не допустит закрытия науки. Кстати сказать, тем отраслям науки, которые выступают источниками технологических новаций, без которых действительно не обойтись (как в случае с генной инженерией и молекулярной биологией) ничего не грозит. Их будут поддерживать всегда. Ну а во всех других случаях, где непосредственная польза не просматривается, приходится уповать на человеческий разум.
Надеюсь, что будет жить
Б. И. ПРУЖИНИН
Лет десять назад я уже вступал в спор по поводу фундаментального и прикладного в науке6. Тогда мой оппонент утверждал, что, поскольку именно прикладные исследования "заказывают" фундаментальные, то, стало быть, они и есть подлинно фундаментальные. Так что проблему соотношения этих типов исследования он, фактически, предлагал решать по Конфуцию - путем "исправления имён", ибо суть проблемы усматривал лишь в том, чтобы социум получал ровно столько знаний о природе и о се-
6 См.: Пружинин Б.И. О пользе фундаментальности, или Быть ли в России большой науке // Вопросы философии. 1996. № 12.
бе, сколько ему требуется в данный момент для реализации социально полезных проектов.
Ни Е.А. Мамчур, ни А.Л. Никифоров такого решения, конечно, не предлагают, и именно потому, что не считают, что потребность общества в науке исчерпывается ее технологической полезностью. У науки действительно есть свои собственные основания, отнюдь не сводимые к прямым материально-практическим потребностям общества. Но все, что сказано в данной дискуссии об этих непрагматических основаниях, исчерпывается одним словом - "любознательность"! И никакой культурной конкретизации. Как будто дискуссия совершенно не требует углубления в эту тему. Может быть, диспутанты полагают, что общество сегодня настолько прагматизировано, что противостоять этому прагматизму на уровне культуры уже невозможно - только на уровне антропологических характеристик человека? В дискуссии нет ответа на этот вопрос. Но, так или иначе, мне представляется, что в данном случае такого рода отвлечение от культурной значимости науки непродуктивно. Если основания науки напрямую сводятся к "ориентировочному рефлексу", то теряется сама ее суть и, соответственно, суть всего происходящего сегодня и с ней, и вокруг нее. Между тем как раз в этом пункте диспутанты сходятся - "любознательность" и есть непосредственное основание фундаментального научного познания.
А ведь тогда получается, что наука, научно-познавательная деятельность есть непосредственная, имманентная форма удовлетворения естественной потребности, т.е. форма, в своих основаниях внекультурная и внеисторическая. Или, точнее, форма, не нуждающаяся для своего существования в культурном и историческом опосредовании. Конечно, и способы удовлетворения любознательности в науке исторически менялись, и внешние условия могли благоприятствовать удовлетворению этой потребности или мешать. Но покуда эти способы так или иначе удовлетворяют данную антропологическую потребность в информации о мире, они остаются научными. И другими быть не могут даже в сообществе неандертальцев, поскольку последние что-либо познавали. Соответственно, с этой точки зрения не столь уж важно для добытой сегодня информации о мире, получена ли она в университетской лаборатории или в исследовательском отделе частной фирмы. Само-то это добывание остается научным вне зависимости от его социального окружения и внешней мотивации, коль скоро оно, вопреки всему, движимо хоть чуточку любознательностью. Более того, если наука укоренена в антропологических структурах homo sapiens, попытки противостоять антропологической потребности исторически обречены, а "наука бессмертна". Ведь тогда получается, что уничтожить науку можно только вместе с этой потребностью, и Е.А. Мамчур в нашем споре права. Правда, если допустить, что сегодняшняя социокультурная ситуация способна деформировать даже антропологические характеристики человека, получается, что прав и А.Л. Никифоров. Впрочем, при таком понимании оснований науки спор этот решается просто - констатацией присутствия (или отсутствия) в научном сообществе людей, хотя бы отчасти готовых искать истину ради нее самой. Социологи умеют это делать достаточно точно.
Я, однако, полагаю, что таким способом в лучшем случае можно выяснить, существуют ли еще бескорыстные искатели истины в современной науке, но никак не ее статус и перспективы таких искателей в современном обществе. И уж, коль скоро, речь заходит о статусе и перспективах, нелишне вспомнить о том, что даже прямо направленная на окружающий мир любознательность может удовлетворяться в формах, не имеющих ничего общего с научными. Миф, например, выполняет эту функцию не менее убедительно, чем наука. Когнитивные способности есть, конечно, и у любопытного щенка, о котором пишет А.Л. Никифоров. Но апелляция к этим способностям очевидно недостаточна, чтобы хоть как-то объяснить возникновение сообщества людей, удовлетворяющих свое любопытство в форме именно научного познания. А тем более ответить на вопрос, почему в истории человечества одни социумы мирились с существованием подобных сообществ и даже допускали их институциализацию, а другие - нет?
3* 67
Отнюдь не всякая даже адекватная информация о том, как устроен мир, есть именно научное знание об этом мире. "Наука" и "научное знание" - творение древних греков. Древние египтяне были весьма сведущи в вычислительной технике, обладали массой астрономических сведений, но не было у них науки, т.е. математики, и не было астрономии. Так что объяснять феномен фундаментальной науки любопытством непродуктивно, хотя и красиво. Почему наука, как она сложилась в Европе, не сложилась в Китае? Что, китайцы были менее любознательны?
Наука - один из столпов европейской культуры, и научное знание, как мы его понимаем со времен Платона - один из неотъемлемых способов представления мира в рамках именно этой культуры. А отнюдь не непосредственная антропологическая форма данности этого мира. Наука может отступать в тень во времена для этой культуры сумеречные, но она не может исчезнуть в ней. Она может исчезнуть только вместе с ней. И если мы, с этой точки зрения, посмотрим на процессы расслоения фундаментальных и прикладных исследований, протекающие сегодня в науке, т.е. учтем их культурное измерение, то нынешняя ситуация будет выглядеть куда менее оптимистично, чем это представляет Е.А. Мамчур. Во всяком случае, такой взгляд позволяет, например, задаться вопросом, а так ли уж обязательно грядущее информационное общество будет обществом знания и науки? И об этом сегодня задумываются уже многие исследователи.
Ситуация нарастания прикладных мотивов в науке привлекла мое внимание еще в начале 80-х годов прошлого века, и оценивал я ее сначала примерно как Е.А. Мамчур. Потом - как А.Л. Никифоров. Философские же контуры этой проблемы я смог определить для себя лишь тогда, когда принял во внимание не только социоэкономический статус науки, но и ее культурную значимость в рамках определенной культуры. Когда оценил степень "укорененности" научного познания в определенной культуре и его историческую уникальность, а стало быть, и историческую хрупкость7. Для себя я определил такой аспект исследования научно-познавательной деятельности как культурно-историческую эпистемологию.
Социологический срез обсуждения науки оставляет без внимания вопрос о ее культурных основаниях, о культурных механизмах, обеспечивающих ее необходимость, а стало быть, ее существование в рамках данной культуры. С социологической точки зрения речь может идти лишь об оценках ее полезности для социума. Но ведь и полезность ее для социума осознавалась далеко не во всех культурах. Даже сегодня, в нашем "диффузном мире" есть культурные регионы, где социумы совершенно не испытывают нужды в науке европейского образца. И хотя они от ее плодов не отказываются, они прекрасно живут, удовлетворяя при этом свою любознательность способами далеко не научными. Вот почему, на мой взгляд, обсуждая саму возможность существования науки, мы не должны заслонять вопрос о ее культурных основаниях вопросом о ее материально-прагматической нужности. А.Л. Никифоров отчасти это учитывает, когда говорит о том, что наука некогда существовала вне социу
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.