ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2013, том 72, № 4, с. 56-63
= рецензии ==
ниКОЛАЕВА Т.М. О ЧЕМ РАССКАЗЫВАЮТ нАМ ТЕКСТЫ?
М.: ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР. 2012. 324 с. ниКОЛАЕВА Т.М. О ЧЕМ нА САМОМ ДЕЛЕ нАПиСАЛ МАРСЕЛЬ ПРУСТ?
М.: ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР. 2012. 128 с.
Две последних монографии Т.М. Николаевой, члена-корреспондента РАН, одного из ведущих отечественных лингвистов, на протяжении многих лет возглавлявшего отдел типологии и сравнительного языкознания Института славяноведения РАН - столичного форпоста Московско-тартус-ской семиотической школы, посвящены «"разгадыванию" скрытой семантики художественных текстов» (1,7)х. То есть - тем аспектам изучения литературного материала, в разработку которых в нашей науке последних десятилетий особо яркий вклад внесли именно лингвисты-семиотики -В.Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, Т.Г. Цивьян и др. В этом ярком ряду автору рецензируемых книг принадлежит свое достойное место.
Нет нужды доказывать, что плодотворность структурно-семиотических "вторжений" на литературное поле зачастую воспринимается как нечто прямо пропорциональное "отторжению" от так называемых традиционных методов литературоведения. По крайней мере, проблемати-зация отношений между этими методологическими парадигмами (как и их разность) нередко сознательно подчеркивается филологами-семи-отиками. В этом смысле весьма характерно методологическое самоопределение Т.М. Николаевой в вводных частях своих книг, хотя, как мы попытаемся показать далее, в реальности подходы ученого оказываются шире постулируемых установок.
В аннотации к первой книге без экивоков сказано, что автор «выступает против "традиционного литературоведения"» (I, 4) - и действительно, на начальных страницах обоих трудов Т.М. Николаева методически отметает от себя все, что именуется ею "литературоведческим конвоем" -анализ эпохи, литературного процесса, жанровой эволюции, биографии писателя и т.п. Исследователем провозглашается свобода от "конвоиров" -сосредоточенность исключительно на разборе
1 Здесь и далее в круглых скобках римской цифрой I обозначается книга "О чем рассказывают нам тексты?", цифрой II - "О чем на самом деле написал Марсель Пруст?", затем указывается номер цитируемой страницы.
"текстов, только текстов и ничего, кроме текстов"
(I, 8).
Имплицитной предпосылкой таких (само)атте-стаций служит сциентистское пренебрежение, так сказать, методологической эклектикой и слабой формализованностью "традиционного литературоведения" - а заодно и желание сразу отвести в сторону попытки верифицировать фактами историко-литературного, биографического и прочего внешнего "позитивистского" порядка результаты анализа "только текстов", которые "просто вопиют, обращаясь к нам и демонстрируя разгадки своих загадок всеми способами нашего языка и коммуникативных ресурсов" (I, 8).
Такая установка на научную чистоту объекта, взыскующего адекватной модели описания, заставляет автора констатировать необходимость построения "грамматики" художественного текста, параллельной "лингвистике текста", - со своим набором категорий, планом выражения и планом содержания, своими минимальными единицами (II, 21). Собственно, практическому решению этой теоретической задачи и посвящены обе книги Т.М. Николаевой, содержащие результаты как многолетней работы с литературным материалом (положения, содержащиеся в первой книге, зачастую прежде представлялись автором на суд коллег в докладах, статьях и проч.), так и исследований самого последнего времени (монография о Прусте).
Автор выделяет «следующие категории "грамматики текста": "1. Повторы. 2. Антитезы-повторы. 3. Интертекстуальные единицы. 4. "Ключи" нарратива» (II, 22). В первой книге даны примеры разбора всех четырех категорий (пусть и с повышенным вниманием к последней), в работе о Прусте речь идет в основном о "ключах" наррати-ва, хотя именно в эту монографию Т.М. Николаева поместила общую обзорную методологическую главу «Что такое "грамматика текста"?»
Т.М. Николаева - исследователь смелый и не особо склонный к компромиссам. Тем показательнее общая доминанта ее теоретических суждений - осторожность в построении "позитивного
каркаса" новой теории (хотя здесь предлагаются весьма интересные положения) и, скорее, обрисовка круга проблем и трудностей, с которыми еще только предстоит справиться.
Прежде всего хотелось бы обратить внимание на то, что автор констатирует «сложность и гетерогенность "грамматики текста", отнюдь не идентичной "лингвистике текста"» (II, 37). Что же до выделяемых автором категорий, то четче всего поддаются аналитическому описанию повторы и антитезы-повторы. Ссылаясь на генетически ритуально-сакральную функциональность (обрядовое (пере)сотворение мира) повторов, определяющих при этом структуру поэтического текста, Т.М. Николаева заключает, что они «говорят об архаичности исходных поэтических моделей, <...> о "скрытой поэтической памяти" Homo sapiens» - и в конце концов "настоящие стихи <...> восходят <...> к заклинаниям, к мольбе, к молитве" (II, 32-33). Общую актуальную структурную роль данных категорий исследователь обозначает так: "<...> если антитезы обеспечивают цельность текста, его семантическую замкнутость, то чистые повторы работают на его связность, когезив-ность" (II, 33). Практической иллюстрацией их структурно-семантического потенциала служит содержание главы «Функциональная нагрузка антитез и повторов в "Слове о полку Игореве"» из первой книги Т.М. Николаевой. Здесь изучение частных случаев реализации общих закономерностей, связанных с данными категориями, дает ряд весьма любопытных конкретных наблюдений, в том числе в большой перспективе исторической поэтики отечественной словесности. Так, анализ мены предикатов движения и глаголов речи приводит автора к нетривиальному выводу о том, что «именно со "Слова" начинается доминантная именно для русской классической литературы и типологически неповторимая тема краха индивидуализма» (I, 184).
Что до "интертекстуальных единиц", то с этой категорией ясности - прежде всего, кажется, для самого автора - гораздо меньше. Т.М. Николаева, вполне сочувственно цитируя современных теоретиков интертекстуальности от Ю. Кристевой и Р. Барта до Н. Пьеге-Гро (отмечая, впрочем, несводимость интертекстуальных "откровений" только к "французской теории" и указывая на истоки понятия у М. Бахтина, А. Веселовского и А. Потебни), в итоге подчеркивает: "<...> блестящей и популярной теории интертекстуальности <... > мешает отсутствие теории, описывающей внутреннюю структуру текста так, как уже много веков описывают языковую структуру" (II, 24). Здесь явно пролегает принципиальный водораз-
дел между "классическим" французским постструктуралистом и отечественным семиотиком, поскольку предпосылкой подобного суждения может быть только неприятие знаменитой дихотомии произведение/текст, предложенной Р. Бартом, с ее презумпцией децентрированности, плю-ралистичности Текста - поля методологических операций (un champ méthodologique), пространства игры с "неустранимой множественностью" вечно взрываемых и рассеиваемых смыслов, где "означаемое бесконечно откладывается на будущее" [1, с. 414-416].
Для Барта текст - идеальный конструкт, в сущности призванный поглотить произведение, поскольку "произведение, понятое, воспринятое и принятое во всей полноте своей символической природы, - это и есть текст" [1, с. 416]. Для Николаевой же, как, впрочем, и для большинства отечественных "традиционалистов" - представителей "литературоведческого конвоя", в рамках логики бартовской оппозиции любой эстетически маркированный текст - произведение, ведь "цельность художественного текста <...> не подлежит сомнению, и потому всякий текст является единственным и уникальным" (II, 24). Он, конечно, зачастую содержит "загадки" - уже потому, что "неоднозначность есть принципиальная, неотторжимая особенность <...> большой поэзии и большого поэта" (I, 122). Но загадки эти также уникальны и исчислимы, а потому их разгадки требуют четких и определенных "ключей".
Однако именно "ключи нарратива" как категория "грамматики текста", кажется, менее всего поддаются теоретическому обобщению и обузданию концептуальной формулой. На подступах к этому сюжету автор обращается к идее, согласно которой "минимальными единицами плана выражения у художественного текста могут быть не привычные для нас слова или словосочетания, а какие-то другие единицы неизвестной пока протяженности" (II, 26). Их в свое время В.В. Виноградов называл "символами", создающими эмоциональную напряженность художественного произведения и раскрывающими его глубинную семантику. Т.М. Николаева по данному поводу делает почти апофатическое замечание: "Это нечто большее, чем чисто формальная поэтика" (II, 27). Выявляя близость символов по Виноградову к привычному нам сегодня понятию "ключевых слов", исследователь начинает движение к определению собственно "ключей нарратива". Но идет по этому пути прежде всего индуктивно, перечисляя, что может стать таким "ключом": имя собственное, привычная мифологема (античное божество и т.п.), цитаты, эпиграфы, некие "об-
щие места", пословицы, поговорки, интертекстуальные аллюзии (и здесь, похоже, две категории "грамматики текста" налагаются друг на друга), числовые коды, обычные знаменательные и даже служебные слова (сквозная для нумерологии "Манон Леско" Прево двоичность, своими архе-типическими коннотациями - четностью - подчеркивающая, что это роман о Женщине; частицы и сочинительные союзы в надгробной речи Марка Антония в шекспировском "Юлии Цезаре", посредством которых постепенно снижается статус Брута; пять анафорических употреблений словечка а в стихотворении Окуджавы «А мы швейцару: "Отворите двери!"», задающих глубинную семантику интимизации, отделения мира своих от мира враждебных чужих - всем этим сюжетам посвящены отдельные главы в первой книге).
Попытки обобщающих дефиниций "ключей нарратива", в свою очередь, скорее намечают абрис явления и ограничиваются указанием на то, что упомянутые единицы (фрагменты) неизвестной (разной) протяженности "помогают увидеть смысловую дополнитель
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.