ИЗ РЕДАКЦИОННОЙ ПОЧТЫ
Онтологическая поэтика: автокомментарий
Л.В. КАРАСЕВ
Скорее всего, я не взялся бы за эту заметку, если бы не та интеллектуальная деятельность, которая возникла в последние два десятилетия в связи с понятием "онтологическая поэтика" и сопутствующими ей терминами. Речь идет о многих десятках диссертаций, книг и статей (все это отображено в интернете) по различным гуманитарным дисциплинам, в которых термин "онтологическая поэтика" используется либо не в том значении, которое было мною в него вложено изначально, либо просто прикрепляется, как модный ярлык, к научным сочинениям, не имеющим к онтологической поэтике никакого отношения. При этом авторы многих работ настойчиво пытаются "расширить" или "углубить" область, охватываемую этим понятием, упрекая меня в недальновидности, в однобокости подхода, оставляющего, будто бы не так много места для интеллектуального маневра.
Сам термин "онтологическая поэтика" (если говорить об "официальной" стороне дела) впервые был использован мной двадцать лет назад в статье "Гоголь и онтологический вопрос", опубликованной журналом "Вопросы философии" [Карасев 1993], хотя, разумеется, в докладах, дискуссиях он звучал и раньше. В статье же шла речь о том, как в гоголевских повестях прослеживаются различные "иноформы" одного и того же "исходного смысла": оба термина я впервые ввел в оборот двумя годами ранее в работе "Мифология смеха" [Карасев 1991]. В статье В. Крюкова "Гоголя зрящий глаз", которая появилась в "Вопросах философии" в 1996 г., мой "онтологический взгляд" на сочинения Гоголя подвергся подробному разбору, и в этом же году в статье "Онтология и поэтика", опять-таки в "Вопросах философии", я вновь вернулся к вопросу о сути предлагаемого мной подхода и попытался дать максимально развернутое объяснение того, что представляет собой и сам подход, и обозначающий его термин. Я написал, что остановился на названии "Онтология и поэтика", в числе прочего, для того, чтобы напомнить о том существенном изменении в сфере гуманитарных стратегий, которое произошло со времен написания "Лингвистики и поэтики" Романа Якобсона [Якобсон 1975, 193-229]. Мне казалось, что именно такое название, когда "онтология" стоит и рядом с "поэтикой", и против нее, дает наиболее ясную картину. И дело было не в том, чтобы сбросить одно и установить на его место что-то другое (я сам вырос на трудах структуралистов), а в том, чтобы обозначить тенденцию: знаки не только представляют вещи, но и скрывают их, - традиционная символика описывает лишь часть действительности, тогда как другая остается в тени. Пробиться же к ней можно, "десимволизируя" вещи или "овеществляя" символы: в данном случае,
© Карасев Л.В., 2015 г.
это означает рассмотрение вещей в конкретных подробностях их облика и состава, в тех пространственно-динамических конфигурациях, которые они образуют.
До начала 90-х гг. в работе, не связанной с философией, редко когда можно было встретить прилагательное "онтологический". Я попытался "исправить положение", имея в виду совершенно определенную задачу - терминологическое оформление нового подхода к рассмотрению текста. Однако вскоре и определение "онтологический", и сам термин "онтологическая поэтика" стали встречаться очень часто, и, к сожалению, не всегда к месту. Конечно, потребность в такого рода терминологии была продиктована временем; в противном случае и мне не пришло бы в голову придумывать что-то в этом направлении. Однако, используя тот или иной термин, необходимо отдавать себе отчет, насколько он соответствует поставленным задачам. Сочиняя термин "онтологическая поэтика", я хотел определить им не столько предметную область, сколько принципы и методы исследования, открывающие в тексте тот уровень, который может быть обозначен как "онтологический".
Другое дело, что сам предложенный "метод" мог многих не устраивать. Об этом говорит ситуация, сложившаяся вокруг моего доклада об онтологическом подходе к русской литературе в РГГУ в 1992 г. Тогда мне пришлось выслушать - одно за другим - немало критических замечаний, и уже в самом конце напряженного обсуждения вдруг поднялся Владимир Николаевич Топоров и высказался в пользу того, что предложенный докладчиком подход имеет право на существование ("вдруг" - потому, что Топоров никогда не выступал публично, и для тех, кто его знал, эта речь Владимира Николаевича была неожиданностью). Впоследствии мне не раз приходилось обсуждать с Топоровым принципы онтологического подхода к тексту, включая сюда и терминологическую сторону дела: так понятие "исходный смысл" казалось Владимиру Николаевичу не вполне удачным, поскольку предполагало, что некий смысл предшествует тексту как целому. Я, в свою очередь, говорил о том, что под "исходностью" смысла понимаю не его пространственное или временное положение, а ту роль, которую он играет в тексте: поскольку исходный смысл существует только в виде своих вариантов-иноформ, то это значит, что он принципиально неотрывен от текста, т.е. исходен в абсолютном смысле слова.
В книжке "Онтологический взгляд на русскую литературу", изданной в РГГУ в 1995 г., куда мой доклад вошел в расширенном виде, в редакционном преуведомлении было сказано: «Доклад 1992 г. вызвал полемику чрезвычайно значительную - и по важности обсуждаемых в ней проблем, методологический смысл которых выходит за пределы первоначально заявленной в докладе темы, и по своему объему. Это побудило редакцию подготовить материалы дискуссии отдельной книгой, хотя и объединенной с настоящим выпуском общей рубрикой "Проблемы интерпретации художественного текста"; она будет издана через несколько месяцев после настоящего выпуска» [Карасев 1995, 3]. "Материалы дискуссии" по разным причинам опубликованы не были, а на книжке так и осталось: "Часть первая".
Вскоре (в 1996 г.) все в том же журнале "Вопросы философии" появилась первая рецензия на эту книжку, где автор, Георгий Степанович Кнабе, недвусмысленно изложил свою позицию: "Мне кажется, что работа Л.В. Карасева входит в некоторый все расширяющийся методологический контекст, где существует интерес не столько к тому, что можно доказать, сколько к тому, что можно пережить; где важна интроекция авторского культурного опыта в анализируемый объект (...) Онтологическая поэтика Л.В. Карасева с ее изумлением и почтительностью перед вещественно-материальной явленностью мира, с подчеркиваемым этическим началом в процессе исследования текста во многом противостоит идеологии постмодерна и интертекстуальной стратегии" [Кнабе 1996, 187].
Говорю об этих вещах потому, что они, как мне кажется, интересны и сами по себе, и потому, что обрисовывают обстоятельства, при которых появилась на свет "онтологическая поэтика". Как можно заметить, она сразу же оказалась в центре научного обсуждения; поэтому, когда я сталкиваюсь сегодня с мнениями о неясности или сомнительности происхождения как самого подхода, так и термина, его обозначающего, мне это кажется странным и маловразумительным.
Если же говорить о фигурах, которые на самом деле оказали влияние на мой подход к тексту, то это Я.Э. Голосовкер и К. Леви-Стросс. Независимо друг от друга они делали очень похожие вещи, только у одного это называлось движением "кривой смысла", а у другого - "трансформационной мифологией". В обоих случаях речь шла о фиксации тех изменений, которые какой-либо базовый смысл претерпевает по ходу своего движения и превращения в смысл прямо противоположный. Идея изменения, трансформации внешних обликов смысла при их внутреннем единстве (здесь нужно вспомнить и об О.М. Фрейден-берг) - основная и для онтологической поэтики. По сути, она и занимается учетом такого рода изменений, пытаясь понять, какая именно сила движет ими из глубин текста. Другое дело, что материал в данном случае иной - литературный - и прослеживаемые смысловые линии также иные, вернее, в том числе иные; число же этих "иных" велико, а разнообразие непредсказуемо.
Что касается исследователей, чей подход хотя и не именуется "онтологическим", но очевидным образом к нему тяготеет, я назвал бы уже упоминавшегося мной В.Н. Топорова и С.Г. Бочарова, чья заметка о «О смысле «Гробовщика"» дает хороший пример выявления и формулирования того, что вполне можно назвать "исходным смыслом" текста (в случае пушкинской повести это смысл "неявности случившегося") [Бочаров 2007, 66-99].
Я не исключаю того, что когда-то кто-то в неизвестном мне тексте мог соединить слова "онтология" и "поэтика" - ничего хитрого в таком соединении нет. Однако я могу совершенно определенно утверждать, что предложил термин "онтологическая поэтика" как новый в начале 90-х гг. и с тех пор употреблял его систематически и целенаправленно в десятках работ, каждый раз заново раскрывая значение термина и стоящей за ним методологии. Тогда, в начале 90-х, мне не хватило самонадеянности, чтобы озаглавить им статью или книгу; я полагал, что многое еще нужно отработать, понять, уточнить. И только много позже, спустя почти двадцать лет в подзаголовке к книге "Флейта Гамлета", вышедшей в 2009 г., я написал: "Очерк онтологической поэтики", и сделал это потому лишь, что интернет уже был переполнен статьями, диссертациями и книгами с таким "современным" и "обещающим" названием. То же самое относится и к моей докторской диссертации "Символические схемы в художественном тексте": я не стал писать "онтологические", поскольку, на мой взгляд, это выглядело претенциозно; если же учесть, что онтологические интуиции осуществляют себя в символических формах, то между двумя этими понятиями вполне можно поставить знак равенства. Слова Голосовкера о том, что эстетика у эллинов была онтологией, а мифология - способом ее постижения, можно понять более широко и перенести на всю область человеческой культуры, занятой преобразованием онтологических вызовов в удобоваримую мифологическую форму.
И конечно, меня удивляет та легкость, с которой современные авторы обращаются с "онтологической поэтикой". Нередко она идет через запятую с поэтикой исторической или поэтикой сравнительной, будто речь идет об однородных и потому сопоставимых ве
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.