Степун, Москва и мировая война
А.А. КАРА-МУРЗА
Долгое время тот факт, что Федор Августович Степун родился в Москве, оспаривался не вполне внимательными биографами. Повод к заблуждению, как ни парадоксально, дал сам Степун - блестящим описанием своего детства в калужской глубинке в начальной главе "Бывшего и несбывшегося" [Степун 2000, 7-27]1. Между тем в "Автобиографическом очерке", написанном в конце жизни для русской эмигрантской молодежи, Степун предельно ясно обозначил свое московское происхождение: «Родился я 6 февраля 1884 г., в Москве, в доме "Человеколюбивого общества" (можно сказать - обязывающее месторождение!)» [Степун 1960, 91].
Дом Императорского Человеколюбивого общества в Малом Златоустинском переулке, между Мясницкой и Маросейкой, был построен в 1877-1878 гг. в стиле псевдоготики по проекту архитекторов В.И. Веригина и Г.Б. Пранга для приюта детей воинов, убитых на русско-турецкой войне. Позднее здесь разместилась лечебница для неимущих больных, некоторые учреждения и общественные организации, а часть помещений была отдана под недорогое жилье. В одной из таких квартир, в семье инженера-лютеранина Августа Степ-пуна (именно так писалась фамилия: Steppuhn) и его жены Марии, урожденной Аргелан-дер, 6 (18) февраля 1884 г. родился их первенец Фридрих (русское имя Федор он примет позднее). Крестили мальчика неподалеку - в немецкой реформатской церкви в Трехсвяти-тельском переулке (в 1895 г., по настоянию русофильски настроенной матери, он будет перекрещен в православие в Кондрово, в храме Спаса Нерукотворного).
Юношеские годы Ф.А. Степуна были тесно связаны с Москвой. Здесь, в Лефортово, он окончил престижное в среде технической интеллигенции реальное училище при Евангелической лютеранской церкви св. Михаила. В "первопрестольную" Степун возвращался и во время каникул в Гейдельбергском университете: жил на съемных квартирах и в доме родителей первой жены Анны Серебрянниковой на Самотечной площади.
Когда в 1911 г. Степун вторично женился - на слушательнице Высших женских курсов Наталье Никольской, молодая семья подолгу жила в большой квартире Никольских на Тверской, в пятиэтажном доходном доме "Товарищества Бахрушиных", построенном в 1900-1901 гг. в стиле "ар-нуво" архитектором К.К. Гиппиусом.
И, конечно, всегда притягивало Степуна московское "родительское гнездо" - дом в Штатном, ныне Кропоткинском, переулке (принадлежавший в начале века вдове московского почетного гражданина Н.В. Кан), где большая семья Степунов снимала целый этаж -младшие дети еще долго жили вместе с родителями. Именно сюда Федор Степун успел на несколько часов заехать в октябре 1914 г. к умирающему отцу перед отправкой своего эшелона на Галицийский фронт [Кара-Мурза 2014, 60-64].
В годы Первой мировой войны Ф.А. Степун воевал в артиллерийской батарее 12-й Сибирской стрелковой бригады в Галиции, Венгрии, Лифляндии, пройдя путь от прапорщика до поручика. Эти фронтовые месяцы стали для него временем большой внутренней работы и нравственного роста, свидетельством чему стали письма с фронта, собранные затем в "романе в письмах" "Из писем прапорщика-артиллериста" [Степун 1926]; см. также: [Кантор 2000, 11]. Эту удивительную книгу по праву называют "одной из лучших русских книг о войне", а друг Степуна Д.И. Чижевский сказал о ней так: «В письмах автора, переодетого в серую военную шинель философа, захватывается философией сфера, казалось бы, не оставляющая места для рефлексии, увлекающая человека в водоворот почти природной необходимости - конкретное бытие человека в "минуты роковые" государств и народов» [Чижевский 1928, 511-512].
"Я лично, прежде всего, страшно заинтересован всем происходящим во мне и вокруг меня, - писал Степун с фронта жене в апреле 1915 г. - Я живу сейчас так интенсивно, как еще никогда не жил. Я, безусловно, сильно отстану от передовых людей науки в книжной
© Кара-Мурза А.А., 2015 г.
начитанности, но я с каждым днем все яснее ощущаю, как я сам в себе крепну и утверждаюсь. Во мне сейчас много самого первозданного знания о самой сущности жизни" [Сте-пун 1926, 98].
Война для Степуна - человеческая трагедия, чреватая не только физической, но и духовно-нравственной гибелью: "Страшнее той смерти, которую сеет война в материальном мире, та жизнь, которую она порождает в сознании почти всех без исключения людей. Грандиознейшие миры упорнейшей лжи возвышаются ныне в головах всех и каждого. Все самое злое, грешное и смрадное, запрещаемое элементарною совестью в отношении одного человека к другому, является ныне правдою и геройством в отношении одного народа к другому. Каждая сторона беспамятно предает проклятию и отрицанию все великое, что некогда было создано духом и гением враждующей с нею стороны" [Там же, 7-8].
Будучи на передовой, воин-философ Степун хорошо осознал, насколько любая идеология (в том числе "патриотическая") деформирует и профанирует действительность. 10 апреля 1915 г. он писал из Венгрии другу и коллеге-философу Сергею Гессену об "ужаснейшей лжи нашей идеологии": «"Отечественная война", "Война за освобождение угнетенных народностей", "Война за культуру и свободу", "Война и св. София", "От Канта к Круппу", - всё это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства"»[Там же, 106-107]. Он дал тогда Гессену обещание, которое в дальнейшем выполнил: "Если мне только дано будет вынырнуть живым и физически здоровым (за мое духовное равновесие я совершенно спокоен) из моря событий и случайностей войны, то моим пребыванием в первом ряду сражающихся я куплю право говорить о войне все то, что буду о ней думать, и возможность думать о ней то, что она на самом деле есть" [Там же, 103-104].
В письмах с фронта проявилась глубокая привязанность Степуна к родной Москве. Достаточно прочесть его письмо Наталье Николаевне от 5 апреля 1915 г., где он, уходя от собственно военно-бытовых описаний, пересказывает один ночной сон: "Расскажу тебе лучше, как я недавно не то в мечтах, не то в забытьи был в Москве. Приехал я на Брестский вокзал и вышел на платформу... Я взял хорошего извозчика и тихо, обязательно тихо, поехал по Тверской к Страстному. Еду и все прошу тише, тише, и все смотрю, смотрю по сторонам. Странно, все настоящее, самое настоящее, привычное, московское. Так, значит, Москва еще есть, а ведь мне не верилось. Особенно странно видеть изящных, нарядных женщин; почти непонятно, что это за существа. Помнится, я бывал когда-то среди них. Итак, я действительно я. Вот этот я, который едет сейчас на извозчике в серой шинели, в высоких сапогах, в усах и бородке, и есть тот же самый, который сидит с ним рядом, бритый, длинноволосый, в широкополой шляпе и широком пальто. Боже, что отдал бы я за то, чтоб быть в Москве с тобою" [Там же, 100-101].
Постоянными воспоминаниями о Москве полны и письма Степуна матери. 18 марта 1915 г., в момент фронтовой передышки, он написал ей: "Как мне грустно, что так редко пишу тебе. Грех сказать, что нет времени. Время есть, но окончательно нет тишины, нет одиночества" [Там же, 71]. И далее, рассказывая Марии Федоровне о фронтовой суете, толкотне, бестолковщине и неимоверном шуме, он будто припомнил, как двадцать лет назад, его, одиннадцатилетнего провинциального мальчика, в первый момент оглушила какофония московских звуков: "И все это приправлено тою фантастическою руганью, что, бывало, слышишь на улицах Москвы. когда на оттаявшей мостовой одичалые, охрипшие ломовые беспощадно хлещут заскорузлой вожжой по грязному пузу выбивающейся из сил лошади, которая прыжками силится сдвинуть с места сани, нагруженные морожеными свиными тушами" [Там же]. И удивленно добавляет: "Я написал о Москве совершенно неожиданно, по инерции, а инерция, вероятно, от тоски по ней" [Там же, 72]. Тосковал фронтовик Степун, конечно, по совсем другим московским звукам - негромким и гармоничным. "Когда я вернусь в свое гнездо, - писал он Наташе 1 апреля 1915 г. из Венгрии, - ты сама сядешь за наше старенькое пианино и сыграешь мне три этюда Шумана, вальсы Шопена и прелюдию Скрябина, что так часто играла мне, когда мы были молоды" [Там же, 94].
Несколько раз он имел возможность попросить начальство о краткосрочном отпуске в Москву, но всякий раз отказывал себе в этом. "Против поездки живет во мне какое-то странное, почти суеверное чувство, - объяснял он свои мотивы жене. - До сих пор я не
разрешал себе в пределах моей военной жизни никаких личных желаний или нежеланий. И, мне кажется, что за эту покорность война была ко мне милостива. Я боюсь, если я разрешу себе по отношению к ней свою волю, то и она проявит в отношении меня свою темную, жестокую власть" [Там же, 102-103].
В ноябре 1915 г. Федор Степун был ранен и затем долго лечился сначала в госпитале в Риге, потом в Пскове, а затем девять месяцев в "Евангелическом полевом лазарете" в Москве на углу Яузского бульвара и Малого Николоворотного переулка. Лазарет финансировала известная благотворительница Е.И. Мак-Гиль (Джей Мак-Гил, шотландка по происхождению), а руководил им профессор А.Н. Гагман (Степун называет его на немецкий манер "Гагеманном") - выдающийся хирург и один из первых в России рентгенологов [Кара-Мурза 2014, 65-66]. То, что изувеченную ногу удалось после многочисленных операций спасти, - заслуга врачей "Евангелического лазарета", куда, как считал Степун, его "привела счастливая звезда" [Степун 1926, 103].
Ранение и длительное лечение многое изменили в характере и мировоззрении Степу-на: по его словам, именно во время войны он понял, что "философ - человек, лишь раненный вечностью, но не спасенный в ней" [Степун 2000, 293]. Парадоксально, но именно в московском лазарете, далеко от передовой, боевой офицер-артиллерист по-настоящему испытал страх смерти ("темный, голый и унизительный"), "которого, стоя под пулеметным огнем и стреляя на прицеле 20, то есть на расстоянии только четырехсот саженей, по наступающей немецкой пехоте, я никогда не испытывал" [Там же, 295]. Очевидно, сделал вывод
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.